Литературная энциклопедия - методы домарксистского литературоведения2

ИСТОКИ БИОГРАФИЗМА В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ. — Историческим антагонистом классицизма было в мировой лит-ре романтическое направление. Выражавшее в своем авангарде идеологию мелкой буржуазии 20—30-х годов прошлого столетия, оно повело самую решительную борьбу с классово чуждыми и стеснительными для нее нормами классического искусства, провозгласило новые творческие лозунги, выдвинуло новых деятелей (см. «Романтизм»). Возникновение этого нового течения не могло не отразиться и в критике и в методологии, всегда тесно связанных в своем развитии с современной им литературной практикой. На примере виднейшего  критика французского романтизма, Сент-Бёва, особенно отчетливо вырисовываются эти черты нового литературоведческого метода. В противоположность Буало и его последователям, подчинявшим индивидуальное развитие художника множеству регламентирующих указаний, Сент-Бёв эмансипирует личность. Он выбрасывает за борт лит-ой критики и весь тот груз формальных канонов, которые были так изощренно разработаны классиками. Мелкобуржуазного романтика Сент-Бёва интересует прежде всего творческая индивидуальность писателя. Ее раскрытию и служат его многочисленные критические статьи и этюды, среди к-рых недаром преобладают психо-биографические портреты — принципиально новый жанр критики, который мог принести с собой только романтизм. Биографический охват творящей личности сыграл в глазах Сент-Бёва доминирующую роль в лит-ой науке. В его системе биографические моменты акцентированы так, как ни в какой другой позднейшей системе воззрений. «В критике и истории лит-ры нет, как мне кажется, чтения более интересного, увлекательного и вместе с тем полезного в научном отношении, как хорошо составленные биографии великих людей, — обширные, полные и подробно рассказанные истории человека и его произведений, имеющие целью войти в автора, вжиться в него, воспроизвести его со всех сторон; заставить его жить, двигаться и говорить, как он должен был это делать; проникнуть насколько возможно глубже в его внутреннюю жизнь и домашнюю обстановку; прикрепить его снова к земле, к реальному существованию, к обыденным привычкам, от к-рых великие люди зависят не менее, чем простые смертные». В биографизме Сент-Бёва нельзя отрицать психологическую направленность: реконструкция домашней обстановки несомненно была для Сент-Бёва средством «найти человека», путь к творчеству от авторской биографии для него неизменно лежал через психику писателя, через то, что он образно называл «длительным изучением моральной физиологии». Сент-Бёва не интересовало построение цельной системы воззрений на эволюцию лит-ры, его не занимали поиски законов, к-рыми обусловлен лит-ый «процесс». Автор «Port Royal» и «Lundis» был убежденным индетерминистом. Лит-ая деятельность Сент-Бёва сыграла крупнейшую роль в истории лит-ой критики, открыв широкую дорогу к изучению конкретных фактов лит-ой истории, взятой вне каких-либо стесняющих исследователя догматических теорий, предельно стимулируя широкий интерес к творческой личности. Значительно меньшей была роль Сент-Бёва в создании литературоведческой науки. Не говоря уже о том, что его не занимала задача отыскания законов, детерминирующих лит-ый процесс, он всегда являлся более критиком, чем методологом. Поскольку Сент-Бёв не выходил в своих работах за узкие границы личностного анализа, его работы быстро старели в своей методологии. Тэн, бесспорно многим обязанный Сент-Бёву, искал однако ответа на вопросы, столь упорно обходившиеся его предшественником. И путь лит-ой методологии от  Сент-Бёва к Тэну в своей классовой основе был путем от индетерминизма романтической мелкой буржуазии к детерминизму (весьма впрочем умеренному, как мы увидим ниже) идеолога промышленной буржуазии. Быстрота этого перехода от Сент-Бёва к Тэну обусловливалась методологической пустотой его индетерминизма и вполне отвечала общим исканиям буржуазной мысли. Идеалистическая методология нач. XX в. подвергла сент-бёвианство критике, утверждая, что художник ни в какой мере не отождествим с человеком, что между «внешней» и «внутренней» жизнью человека нет почти ничего общего и что поэтому биографический метод совершенно бесполезен в истории литературы. Биографическое изучение художника, писал напр. Евлахов, хотя и приближается к рациональному, все же есть еще некоторый отвод в сторону от единственно важного и необходимого. Оно суживает круг исследования до пределов личности, но и в пределах самой личности этот круг должен быть еще более сужен от человека к художнику, т. е. от внешней личности к внутреннему «я». Марксистское литературоведение, отвергая Сент-Бёва, еще решительнее отвергает подобную критику, углубляющую идеализм французского литературоведа. Марксизм-ленинизм не отрицает подсобного, второстепенного значения писательской биографии, но ему чужда фетишизация этой биографии, тех «обыденных привычек» писателя, той домашней обстановки, к-рая очень часто не имеет никакой связи с творчеством и к-рая во всяком случае никак его не определяет. Психологический биографизм Сент-Бёва и целого ряда его последователей вроде Г. Лансона (см.), признавшего Сент-Бёва своим «истинным учителем», идеалистичен. Для них личность потому так существенна, что в ней, как в субстанции, они видят все конечные причины возникновения лит-ры. В действительности же за личностью стоит класс, и никакой марксист не может ограничиться личным, не возведя его к социальной основе. Из этого никоим образом не следует, что в глазах марксизма личность не имеет никакой ценности, — гнилостность переверзианской теории личности-«медиума», пассивного отобразителя класса, достаточно разоблачена в наши дни (см. «Переверзев»). Но эта роль личности всегда подчинена классовой борьбе, всегда детерминирована рядом сложнейших социальных причин, и в этом отношении для нас неприемлем и идеалистический биографизм Сент-Бёва и ультраидеалистическая критика его интуитивистами. Марксизм не отрицает значения личности и необходимости ее изучения. Но он ищет в ней выражения классовых начал, отнюдь не стирая при этом специфичности выражения этих начал. Он не подменяет личное общим, как то делали механисты, и, с другой стороны, не растворяет общее в частном, как то делали сторонники чистого биографизма, а изучает эти начала в их диалектическом единстве. . КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ШКОЛА. — Первая половина XIX в. во Франции проходит под знаком утверждения промышлен. капитализма.  В экономике это утверждение характеризуется усилением мощи буржуазии, развернутым строительством фабрик, заводов, транспорта; в политической жизни — серией революций, из к-рых победителем неизменно выходила крупная буржуазия, и переворотом 1852, окончательно закрепившим за ней политическое господство. Экономический рост класса находился в закономерной связи с ростом техники, столь характерным для этой эпохи, и с широчайшим развитием естественных наук (Канто-Лаплас, Ламарк, Кювье и мн. др.). В философии той поры все больше и больше торжествует позитивизм — естественное отражение культа наук о природе, к-рую буржуазия перестраивает согласно своим классовым устремлениям. Существенно изменяется положение и в науке о лит-ре. Эстетический метод, построенный на явно чуждых промышленной буржуазии принципах, решительно отвергается. Все отчетливее ощущается необходимость создания такого литературоведческого метода, к-рый соответствовал бы идейным тенденциям этого утверждающего свое господство класса. Виднейший литературовед промышленной буржуазии, Ипполит Тэн, не случайно оказался связанным с целым рядом теоретиков, работавших в самых различных областях науки. Автор «Истории английской лит-ры» не отрицал огромного влияния на него социолога Бокля («История английской цивилизации») с его теорией расы и физической среды. На Тэна несомненно влияла и философия Огюста Конта, проникнутая торжествующим позитивизмом, насыщенная жизнерадостностью и культом науки, которая содействовала столь безраздельной гегемонии буржуазии. Но больше всего на взглядах Тэна отразилось учение о происхождении видов Дарвина, английского естествоиспытателя, к-рого Тэн сочувственно цитировал в введении к указанному выше труду и взгляды к-рого он интерпретировал применительно к лит-ре и искусству. Для правильности исторической перспективы необходимо подчеркнуть здесь, что метод Тэна не был создан им одним, что у Тэна было довольно много предшественников в конце XVIII и начале XIX вв. От аббата Дюбо («Reflexions critiques sur la poesie et la peinture», 1719), Монтескье («Esprit des lois»), м-м де Сталь («La litterature consideree dans ses rapports avec les institutions sociales»), через Гердера («Ideen der Philosophie der Geschichte der Menschheit»), Вильмена («Tableau de la litterature francaise au XVIII-e siecle»), Гизо и др. идет разработка тех идей позитивистского детерминизма, того ограничения писателя внешнегеографическими и антропологическими условиями, к-рые нашли свое наиболее рельефное выражение в работах Тэна. Его теория «господствующей способности» находит себе аналогии у Шлегеля и Леша; его культ естественных наук представляет собой «общее место» лит-ых теорий первой половины XIX в. и лит-ой практики французского реализма. В этом отношении Тэн является прямым соратником Бальзака и учителем «экспериментального романиста» Золя (см. «Золя» и «Натурализм»).  Методологическая система Ипполита Тэна (см.), к-рая легла в основу его сочинений о методе критики и истории лит-ры, этюда о Тите Ливии, «Истории английской лит-ры», «Философии искусства» и др., в достаточной мере известна. Для Тэна все не только действительные, но и возможные причины движения исчерпываются «расой», «средой» и «моментом» — тремя «факторами» (по Тэну — «первичными силами»), определяющими собою художественное произведение. Расой Тэн называл «те врожденные и наследственные наклонности, к-рые человек приносит с собой в мир и к-рые обыкновенно неразрывно связаны с явно обозначенными различиями в темпераменте и в телосложении, — разными у разных народов». Когда надлежащим образом установлена внутренняя структура расы, говорит Тэн, необходимо рассмотреть ту среду, в к-рой она живет. «Ведь человек, — говорит Тэн, — не изолирован в мире: вокруг него природа и другие люди, на первоначальные и постоянные черты накладываются черты случайные и второстепенные, и физические или социальные обстоятельства затемняют или дополняют данные природой, подверженные их действию» («История английской лит-ры»). Прежде всего это влияние климата..., затем политические обстоятельства и условия социальные. Наконец существует еще третья категория причин — «момент». «Взгляните например на два момента какой-нибудь лит-ры или искусства: общая концепция... осталась неизменной; здесь изображается и рисуется все тот же человеческий тип; формы стиха, построение драмы, вид тел упорно сохраняются. Но среди других различий здесь имеется и то, что один из художников — предшественник, а другой преемник, что у первого нет образца, а у второго он есть... короче говоря, что предшествующие произведения оказали свое действие на последующие» («История английской лит-ры»). Уже из этих основных тезисов тэновской методологии очевидно, как близко он приближается к Дарвину. Об этом говорят и самая теория «среды», «подбирающей» себе произведения, и приноровление к этой среде творящего субъекта, и внутренняя механика лит-ого мира, до крайности сходная с механикой видов в царстве живой и мертвой природы, не говоря уже о многочисленных естественнонаучных аналогиях, употребляемых Тэном. Тэн — позитивист и детерминист. Подобно Конту и Дарвину он выше всего ценит в науке опыт и наблюдение, и для него в произведении нет ничего, что не могло бы быть объяснено при их помощи. Преодолевая методологическую беспомощность Сент-Бёва, не пошедшего далее блестящих по своей психологической глубине, но разрозненных портретов (и в деле создания этих портретов сильно повлиявшего на Тэна), последний создает «анатомию и физиологию лит-ры», строит здание позитивистского литературоведения. Было бы крупной исторической несправедливостью отрицать тот факт, что в истории буржуазного литературоведения Тэну принадлежит чрезвычайно важное место. Об этом говорит уже самая постановка им проблем обусловленности лит-ры  социальной средой. Их не ставили до него ни Буало, ни Сент-Бёв, рассматривавшие лит-ры под иным углом зрения. Но, признавая исторические заслуги Тэна, мы не должны забывать, что ставились им эти проблемы на ограниченной и шаткой базе буржуазного позитивизма и в силу общего эклектизма его мировоззрения решались неправильно. Историческая противоречивость позиции Тэна бесспорна: поставив проблему социальной зависимости, он в то же время не разрешил ее, ибо постановка была неверной. Прогрессивное по отношению к своим предшественникам учение Тэна обнажало свои порочные стороны, по мере того как в научном литературоведении росла потребность монистического объяснения лит-ры как формы классового сознания. Мы не поняли бы тэнизма, если бы забыли то, что «достоинства» его теории были неотрывны от ее недостатков. Его метод обусловлен был мировоззрением и уровнем культуры промышленной буржуазии середины прошлого столетия, заинтересованной в проведении детерминизма ровно настолько, насколько это не противоречило ее классовым интересам. Совершенно бесспорно, что Тэном проделан огромный путь вперед по сравнению с робкими указаниями Сталь или Гизо, не говоря уже о полнейшем преодолении им догматизма Буало, — и в этом исторически прогрессивная роль тэнизма. Но в то же время его методология осталась половинчатой и эклектической. Основные методологические идеи тэнизма, сыгравшие в свое время такую крупную роль, в настоящее время являются реакционными. Антропологи давно уже доказали, что «расы» в том чистом беспримесном виде, в каком оперировал этим понятием Тэн, не существует, что в действительности расы изменчивы по своим признакам и перемешаны друг с другом в гигантский конгломерат. Что касается до роли физической «среды», то здесь Тэн делает ту же самую вульгарно-материалистическую ошибку, что и Бокль, когда он объясняет те или иные свойства английского народа климатом, изрезанностью почвы и т. п. внешне географическими условиями. Но конечно всего порочнее у Тэна недиференцированная трактовка среды как чего-то единого и монолитного, игнорирование классовой борьбы (см. критику этой теории в ст. «Литература»). Интуитивист Евлахов критиковал эту теорию указанием на то, что в России в одну и ту же эпоху появились в свет «Черные маски» и «Жизнь человека» Л. Андреева, «Поединок» и «Яма» Куприна и что стало быть «теория среды» Тэна неприемлема, потому что она игнорирует главный фактор лит-ого процесса... индивидуальность, «внутреннее метафизическое я писателя» («Введение в философию художественного творчества», т. III, Ростов-на-Дону, стр. 312, 252). Разумеется, эта критика Евлаховым Тэна велась с откровенно реакционных позиций и для марксизма неприемлема в еще большей степени, нежели самый тэнизм, ибо вела к отрицанию за лит-рой каких-либо зависимостей от «внешних факторов», к самому разнузданному  индетерминизму и тем самьм к полнейшему произволу. Недостатки тэнизма вовсе не в том, что Тэн чересчур «принизил» «метафизическое я» писателя, что он попытался поставить литературоведение на твердые исторические и теоретические рельсы — последнее как-раз является его несомненной заслугой. Марксистская критика Тэна бьет по половинчатости и механистичности его «материализма». «Тэн, — писал Плеханов, — остановился на полдороге, он объяснил лит-ру вторичными факторами, не пойдя далее них, не установив конечных причин лит-ого процесса». «...Тэн был тот человек, который, сказав А, оказался не в силах произнести Б и тем испортил свое собственное дело. Из противоречий, в к-рых он запутался, нет выхода помимо истинного материализма, отводящего надлежащее место и „личности“, и „среде“, и средним людям, и великим „избранникам судьбы“» («К вопросу о развитии монистического взгляда на историю»). Критикуя метод Тэна, Плеханов сам не избег его сильного влияния; вспомним напр. его противопоставление личности «среде» в исследовании проблемы чистого искусства, вспомним его преувеличенную оценку роли географической среды в «Истории русской общественной мысли». Упуская из поля своего зрения тэновский дуализм, критика Плеханова бьет мимо цели. По Плеханову, Тэн «почти марксист»; произнеси он вслед за «А» «Б», не остановись на полдороге, и его система оказалась бы вполне научной. Но дорога Тэна никогда даже на отдельных своих этапах не совпадала с дорогой диалектического материализма, — он шел своим путем, преследуя свои цели, являясь идеологом класса, враждебного пролетариату. В недоучете этих обстоятельств — важнейшая ошибка Плеханова, опиравшегося на Тэна в борьбе с русскими субъективистами и недостаточно критически к нему подходившего. Позитивизм Тэна ни когда не переходил тех границ, за пределами которых он мог оказаться в противоречии с классовыми интересами буржуазии; укажем напр. на то, что Тэн никогда не помышлял о критике тех эволюционных идей, к-рые характерны для буржуазной философии и сокрушены материалистической диалектикой. Теории Тэна были относительно прогрессивными в литературоведении до той поры, пока крупная буржуазия завоевывала власть, и стали реакционными вскоре после того, как эта власть оказалась в ее руках. Тэн был заинтересован в стабилизации половинчатого позитивизма. Совсем не случаен тот факт, что, проповедуя позитивизм, Тэн был вместе с тем автором памфлета на демократию, совершившую Великую французскую революцию. Вспомним, что книга Тэна «Les origines de la France contemporaine», полная самых реакционных выпадов против революционного якобинства конца XVIII в., вышла в свет через 4 года после разгрома Парижской коммуны, что его позитивистские труды снискали ему широчайшую популярность в самых официальных сферах наполеоновской империи, — и мы установим, что у Тэна-политика и у Тэна-методолога  была одна насквозь буржуазная линия. Теория Тэна не могла ни в какой мере удовлетворить, с одной стороны, марксистов, подвергших этого идеолога буржуазного литературоведения суровой критике, с другой стороны, теоретиков буржуазии эпохи ее загнивания: для последних тэнизм был неприемлем вследствие того, что он при всем своем эклектизме был все же позитивистским течением, а в буржуазной среде уже с начала 90-х гг. происходил поворот к неприкрытому идеализму. Идеи французского ученого получили огромный резонанс в самых различных странах. Последователями Тэна во Франции оказались такие исследователи, как П. Лакомб («Introduction a l’histoire litteraire», P., 1898), Ж. Ренар («La methode scientifique a l’histoire litteraire», P., 1900), в Скандинавии — Г. Брандес (см.), в Германии — Шерер (см.) («История всеобщей лит-ры») и Тен-Бринк, один из самых горячих сторонников учения Тэна («Uber die Aufgabe der Literaturgeschichte. Rede», Strassburg, 1891), в России — А. Н. Пыпин и Н. С. Тихонравов (см.). Само собой разумеется, что не у всех этих ученых идеи Тэна приняли одинаковую окраску: для Брандеса характерен подчеркнутый мелкобуржуазный публицистизм, борьба против датской «реакции» во имя идей «прогресса»; для Куно Франке типично стремление при помощи тэновского позитивизма найти скрытые пружины эволюции немецкой лит-ры. Фр. Куммер в своей брошюре «О смене лит-ыхх поколений и лит-ых кумиров» пробовал биологизировать тэновскую теорию среды, объявив основным фактором лит-ой эволюции смену поколений, но ничем не детерминировав эти «поколения» и не произведя их социальной диференциации. Широкую популярность получило русское ответвление тэнизма: оно обнимает и главнейшие работы А. Н. Пыпина («История русской лит-ры» и др.), Тихонравова, Шахова («Гёте и его время»), Истрина («Опыт методологического введения в лит-ру XIX в.») и др. исследователей, ставивших перед историей лит-ры «задачу отображения развития умственной деятельности человека». Нечего и говорить здесь о С. А. Венгерове, обзоры истории русской лит-ры к-рого характеризуются подчеркнутым либеральным дидактизмом. Подобно Тэну Пыпин разрешает вопрос о роли расы и среды в художественном творчестве в духе позитивистического эклектизма; подобно ему он считал, что в «истории лит-ры... действительно должно искать отражения психологической жизни народа» («История русской литературы» А. Н. Пыпина, Введение, изд. 2-е, т. I, СПБ, 1902, стр. 7). Разумеется, в методологии Пыпина имелись особые тенденции, не свойственные Тэну, объяснявшиеся спецификой тех политических условий, в к-рых развивалась русская методологическая мысль конца прошлого столетия. Эволюционировавшему от первоначального радикализма к либерализму Пыпину свойственна была несомненная (весьма впрочем умеренная) оппозиция дворянскому абсолютизму (ср. напр. критику Пыпиным официальных теорий русского исторического процесса). Не следует однако преувеличивать  этот либерализм или отрывать его от тех определенных классовых основ, на к-рых он вырос. Подобно тэновской методология Пыпина направлена против дворянской эстетики. Несмотря на это либерализм Пыпина отличается чрезвычайной умеренностью, Пыпин неспособен к открытой борьбе, тем более к революции. Умеренность пыпинского либерализма проявляется в целом ряде пунктов его литературоведческой методологии: в осторожном педализировании обличительных мотивов у Некрасова, Гоголя, Пушкина и др., в либеральном причесывании революционно-демократических писателей (напр. Чернышевского, ряда народников), в академически-величавом игнорировании с высоты своего профессорского достоинства достижений диалектического материализма и пр. И в лице Тэна и в лице Пыпина культурно-исторический метод оставался методом буржуазии, преодолевшей эстетические догмы Буало, но вместе с тем определенно враждебной идеям марксизма. . ЭВОЛЮЦИОННЫЙ МЕТОД. — Быстро сделавшись доминирующим методом литературоведения, тэнизм однако не завоевал себе безраздельного господства. Его внутренняя половинчатость и компромиссность не удовлетворяла уже многих современных Тэну критиков. Вот почему уже в 80—90-х гг. прошлого столетия в недрах самого буржуазного литературоведения начинает созревать оппозиционное отношение к этой теории. Критика эта неизменно направляется против «чрезмерного» детерминирования Тэном лит-ры, против «слишком большой» роли, к-рую он отводит социальной среде. И в этом смысле культурно-историческая школа знаменует собой наивысший предел буржуазного социологизма, после к-рого начинается явный поворот к индетерминизму и неприкрытому идеализму. Однако в 80-х и начале 90-х гг. еще преобладают теории, остающиеся на той же философской базе эклектического позитивизма. Тэна критикуют в эту пору его собратья по классу, к-рые стремятся уточнить его учение, акцентировать ту или иную его сторону, усилить эволюционистские моменты (Брюнетьер), поставить лит-ое творчество, к-рое Тэн обусловливал близлежащими к нему «факторами», в широчайший контекст мирового лит-ого обмена (сторонники сравнительно-исторического метода), углубить понятие «среды» (Геннекен). Рассмотрим все эти течения последовательно в целях более точного установления их методологических тенденций. Первая попытка «исправить» культурно-историческую доктрину Тэна, оставаясь в то же время на платформе позитивистской философии, была сделана сторонниками эволюционистского метода, центральное место среди которых занял французский литературовед Фердинанд Брюнетьер (см.). «Со времен Тэна, — говорит Брюнетьер в своей главной теоретической работе «L’evolution des genres dans l’histoire de la litterature» (P., 1890), — критика, если и не становится наукой, то во всяком случае стремится к этому и имеет тенденцию дополнить свои приемы исследования  приемами и методами естествознания. Именно поэтому мы принимаемся за разрешение проблемы, ставя перед собой задачу заменить или дополнить критику, основанную на аналогии с естественной историей Жоффруа де Сент Илера и Кювье, такой, к-рая основывалась бы на естествознании Дарвина и Геккеля». Эта общая установка обличает в Брюнетьере преданного последователя Тэна, для к-рого была также чрезвычайно характерна апология естественных наук как базы для создания научного литературоведения. Однако Брюнетьер не переносил механически в свои работы все исходные установки Тэна. Если для последнего характерно было фиксирование нескольких факторов, обусловливающих лит-ое творчество, то Брюнетьер фиксирует «факторы» лит-ого процесса. В противовес Тэну, изучающему Литературу статически, Брюнетьер стремится отыскать законы ее динамики. Вместе с тем Брюнетьер несравненно сильнее подчеркивает эволюционистские тенденции своего учения. Повторяя в своей теории жанров аргументы Тэна о «расе» (или наследственности) и социальной и географической «среде» как «модификаторах» жанров, Брюнетьер особо подчеркивает важность третьей силы — «индивидуальности», «сила воздействия к-рой на лит-ру обыкновенно учитывалась недостаточно» (бесспорный намек на автора «Философии искусства»). Наконец в отличие от Тэна, оперирующего культурно-историческим методом, Брюнетьер ставит в центр своего внимания не идеи писателя, а жанры, к-рые им уподобляются естественно-научным «видам». Все это заставляет нас квалифицировать Брюнетьера как тэниста второго призыва, довольно существенно изменяющего построения своего учителя. Пять проблем, в своей совокупности образующих теорию Брюнетьера, уже излагались в других статьях энциклопедии (см. «Брюнетьер», «Жанры», «Критика»). Существуют ли жанры в искусстве как виды в природе, не являются ли они произвольными категориями, придуманными критикой — спрашивает себя Брюнетьер и отвечает на этот вопрос утвердительно, ссылаясь на различие средств каждого искусства, на различие их объектов, на различие установок у их потребителей. В утвердительном смысле решается им тот же вопрос о подобии видов в искусстве видам в природе на проблемах диференциации жанров («от единичного к множественному, подобно диференциации видов в природе»), фиксации жанров (условия их устойчивости, обеспечивающие им историческое существование — в искусстве, как и в природе, наблюдается созревание жанра, его расцвет и умирание), модификаторов видов («раса», «среда», «индивидуальность») и наконец законов жанровой трансформации (вполне аналогичных борьбе за существование в естественной истории с ее выживанием более приспособленных видов). Эту теорию Брюнетьер и кладет в основу своих конкретных работ по истории французской критики и лит-ры. «Исправляя» и дополняя Тэна, Брюнетьер пришел к очень стройной с первого взгляда  системе взглядов. Но невзирая на эту исключительную стройность (а может быть именно поэтому) теория Брюнетьера представляет собой типично механистическое извращение действительности. Оперирование понятиями «среды» и «расы» производилось им гораздо реже-нежели то делал Тэн: видимо чувствуя внутреннюю фиктивность этих «модификаторов», Брюнетьер всячески избегал социологических проблем, предпочитая оставаться в пределах литературного ряда, придавая своим анализам имманентный характер. Точно так же как и Тэн, Брюнетьер остается образцом буржуазно-эклектического плюрализма. Его литературоведческая система, как и тэнизм, построена на «сочинении» различных «факторов», лежащих вне произведения и порознь на него «влияющих». Но Брюнетьеру свойственна несравненно большая доля механицизма: Тэн никогда не доходил до такого безапелляционного перенесения в науку о литературе наблюдений, понятий и законов естествознания, какие делал его ученик. Целиком механистична и его теория жанров, построенная на глубоко антиматериалистической посылке о внутренней «способности» жанров к «саморазвитию», изобилующая фикциями, на создание к-рых так падок был эволюционизм — эта откровенно-буржуазная система конца века, сознательно смазывающая значение революционного начала в действительности и в литературе. [Заметим в скобках, что эволюционизм не помешал самому Брюнетьеру стать в последний период своей деятельности прямым сторонником «фидеизма» (Ленин, Сочинения, т. XIII, издание 3-е, стр. 249), восторженным апологетом католической церкви. Эволюционизм был очень популярен в литературоведении ряда европейских стран. Во Франции его приверженцем кроме Брюнетьера был Летурно, в Германии — такой видный историк лит-ры, как Вильгельм Шерер (см.). В России эволюционистскую доктрину развернул независимо от Брюнетьера Н. И. Кареев, впоследствии видный историк кадетского лагеря (его книга «Лит-ая эволюция на Западе» вышла до появления в свет книги Брюнетьера), и — значительно позднее — В. В. Сиповский [см. его работы: «История лит-ры как наука», СПБ, 1906, и особ. позднейшие его лекции по истории русской лит-ры, (Баку, 1921), любопытные изложением в них материала по жанрам. В книжке Владимира Плотникова «Основные принципы научной теории лит-ры» (Воронеж, 1888) этим русским ученым, также независимо от Брюнетьера, были открыты «законы» «мимитизма» (подражания), «естественного отбора», «диференциации» и т. п., причем доказывалось все это неумеренным цитированием естественно-научных исследований и полным игнорированием конкретного историко-литературного материала. Популярность эволюционизма никогда не была в русском литературоведении особенно сильной, что не мешает время от времени появляться работам, утверждающим глубоко механистическое развитие литературы по принципу противоположности.  В философских тетрадях Ленина читаем: «Две основные... концепции развития (эволюции) суть: развитие как уменьшение и увеличение, как повторение и развитие, как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношение между ними)... Первая концепция мертва, бедна, суха. Вторая жизненна. Только вторая дает ключ к „самодвижению“ всего сущего, только она дает ключ к „скачкам“, к „перерыву постепенности“, к „превращению в противоположность“, к „уничтожению старого и возникновению нового“» («К вопросу о диалектике», XII Ленинский сборник, изд. 2-е, М. — Л., 1931, стр. 324). Этот фрагмент ленинских записей представляет собою сокрушительный удар по эволюционизму. Для теории Брюнетьера характерны именно черты «первой концепции» — фактическое игнорирование «скачков», беспомощность в установлении развития литературы и, главное, игнорирование закона о единстве противоположностей, важнейшей черты, отделяющей механистические теории от диалектики. Развернутая критика тех или иных вариантов эволюционизма будет плодотворной лишь тогда, когда она будет базироваться на этом ленинском противопоставлении двух концепций развития. . СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД. — Другой попыткой буржуазного литературоведения закрепиться на позитивистских позициях был «сравнительно-исторический», «компаративный» метод. Его наибольшее развитие датируется последней четвертью прошлого века, но его источники восходят к гораздо более раннему времени. В 1814 в Шотландии вышла книга Джона Дёнлопа «History of fiction». В 1851 она была переведена исследователем Либрехтом на немецкий яз. под названием «Geschichte der Prosadichtungen». В 1859 в предисловии к немецкому переводу «Панчатантры» (см.) Бенфей (см.), базируясь на этой работе, развернул ту теорию о восточном происхождении большей части сюжетов, к-рая легла в основу «компаративизма» в истории литературы (Александр Веселовский, Либрехт, Келлер, Кирпичников) и в фольклоре (Всеволод Миллер). «Критика наших дней, — писал Буслаев, — усмотрела целые ряды одинаковых сюжетов и мотивов, рассыпавшихся по всему миру в необозримом множестве разнообразных вариаций на общие темы. Вот путь, по к-рому исследователи должны были притти к мысли об одинаковости основных элементов общего всему человечеству лит-ого предания, к-рое одинаково оказывает свою живую силу и в „Божественной комедии“ Данте или „Декамероне“ Бокаччо, и в русских духовных стихах или сказках и народных лубочных изданиях, и в индийском сборнике повестей и басен, известном под именем „Панчатантры“, и в немецкой поэме о Рейнарде-Лисе, и в русских сказках о „Волке и лисе“ и т. п. При таком взгляде на источники и пути литературного предания изолированное изучение той или другой лит-ры в отдельности, — немецкой, французской или русской, — стало решительно немыслимо» (Ф. Буслаев, Мои досуги). Компаративизм не мог получить широкого распространения  до тех пор, пока не наступил расцвет промышленного капитализма, к-рый смел с лица земли национальные средостения и открыл пути широкого международного обмена в области народного хозяйства, культуры, искусства. Отличие компаративизма от тэнизма, который также выражал интересы промышленной буржуазии, в том, что он характеризовал более поздний, предимпериалистский период экспансии капитализма на Восток, в колонии. Именно в результате этого движения, особенно широко развернувшегося в 80—90-х гг. прошлого столетия (Индия, Китай, Африка, Индо-Китай), в европейской буржуазной науке пробудился интерес к восточному творчеству. На аналогичных компаративизму корнях выросла в лингвистике той поры индо-европейская теория (см. «Языковедение»). Компаративисты не смогли научно разрешить стоявшие перед ними проблемы.